Советуем почитать

Роман нацелен на вполне определенную аудиторию. Это книга про подростков – и для подростков.

С точки зрения подростков, мир взрослых и сам по себе враждебен и непонятен, поэтому визуализация или беллетризация этих страхов (и даже не обязательно с, казалось бы, непременным хеппи-эндом) обладает несомненным психотерапевтическим эффектом. Проживание превращается в переживание, а переживание имеет свойство заканчиваться.

 «Убыр» в этом смысле построен очень грамотно. Здесь есть все необходимые составляющие «романа воспитания» — четкие моральные дихотомии (хорошо — плохо, правильно — неправильно), активный юный герой, непременная инициация и прочие пропповские штуки (включая классическое удаление в лес), на что уже обращали внимание рецензенты. К тому же (и это тоже очень важно) «Убыр» опирается на экзотический для обычного читателя этнографический материал.
Татарский убыр (не совсем наш упырь, нечто хотя и инфернальное, но питающееся не кровью и плотью жертвы, а его сущностью, энтелехией) «любит жрать женское, может жрать мужское, не любит жрать мертвое и не может жрать пацанское». И если твои родители вдруг стали вести себя странно, а потом и вовсе обернулись чужими злобными существами (мотив многих подростковых кинотриллеров с всяческими «вторжениями похитителей тел», а заодно и метафора того неохотно признаваемого факта, что родителей подросток вообще склонен воспринимать как враждебную непонятную силу), — значит, надо, забрав, как и положено хорошему старшему брату, симпатичную маленькую сестренку, пойти в темный лес на поиски волшебной травы, чтобы спасти зараженный город от чудовища.

Есть небезосновательное предположение, что именно наличие хороших книг для подростков свидетельствует о том, что с литературой вообще  все в порядке (вот и Татьяна Кохановская с Михаилом Назаренко в своем обзоре литературы соседней Украины пишут о том же). В последнее время на отсутствие таких книг — и таких авторов — мы пожаловаться не можем. Это и Вероника Кунгурцева, и дуэт Андрей Жвалевский — Евгения Пастернак (до этого был не менее симпатичный дуэт Андрей Жвалевский — Игорь Мытько), и Анна Старобинец, и Эдуард Веркин со своей мрачноватой повестью «Мертвец»… И у каждого из них что-то так или иначе близкое к хоррору...

Теперь вот «Убыр».

Что поделать, раз жизнь такая. И подросткам нравится. И даже взрослым нравится. Взрослые, честно говоря, от подростков мало чем отличаются — так же боятся маньяков, гопников и милиционеров.

http://www.openspace.ru/literature/events/details/35284/?expand=yes#expand

Серия британской писательницы Ди Тофт, недавно выпущенная «Махаоном», — как раз из книг, достойных чтения и отклика. Это история про мальчика Нэта Карвера и его собаку, которая, как выясняется в процессе, и не собака вовсе, а «королевский волвен» — вервольф с дополнительными опциями вроде телепатии и психокинеза и настроенный гораздо миролюбивее хорошо знакомых нам вервольфов. Собственно, эти хорошо знакомые в книге выступают за силы зла: служат безумным ученым, которые хотят создать неуничтожимую армию ликантропов, «ликантов». Особый шик сюжету добавляет тот факт, что армия ликантов не частная инициатива абстрактных злодеев, а государственный заказ: для главного героя это оказывается чуть ли не бóльшим потрясением, чем тот факт, что его бабушка ведьма. Вообще в книге намешано чрезвычайно много всего: путешествия в прошлое; научные эксперименты; магический клан добрых старушек-ведьм, расположившийся возле магического же леса в какой-то английской провинции; бродячий цирк, состоящий из разнообразных оборотней.

Все это могло бы составить удивительный, объемный мир вроде Хогвартса или «Плоского мира» Прачетта, однако из первой книги полноценной реальности, увы, не получается: слишком много линий автор пытается уместить в рассказе. Отдельные элементы повествования, возникнув, тут же исчезают, не успев обрасти необходимыми подробностями. Остается неясным, что же волшебного в запретном лесу или каков уклад жизни старушек с паранормальными талантами. Впрочем, такое мелькание понятно: сюжет здесь чрезвычайно динамичен — в отличие, кстати, от «Гарри Поттера», где описание одного урока в школе магии вполне может занимать двадцать страниц. Так что отсутствие подробной описи магических книг и рецептов зелий правдоподобно: когда ты вдруг выясняешь, что твоя собака мало что волшебная, но еще и жертва преследования, становится как-то не до них.

При этом однозначно положительных сторон у «Приключений мальчика-волчонка» тоже предостаточно. Книга написана очень ровным, хорошим языком, который в переводе напоминает неспешный романный английский: с большим количеством ярких эпитетов, со сложноподчиненными предложениями, — но при этом легко читаемый даже маленькими детьми. Главный герой книги — не Избранный и не Мальчик-который-выжил, с ним не носятся как с писаной торбой, не ждут от него мужества и жертвенности. Тем не менее автор награждает его всеми этими качествами, умудряясь избежать нарочитого морализаторства. К тому же мальчика окружают чрезвычайно обаятельные второстепенные персонажи — вроде наемников-вервольфов, не уступающих в благородстве королю Артуру (который, кстати, в книге тоже фигурирует), или дедушки-хиппи, мастерски орудующего самурайскими мечами.

Книга Ди Тофт становится для ребенка чем-то вроде просмотра «Футурамы» для взрослого: настоящим отдыхом не только от дел, но и от высоких материй. И коль скоро мы позволяем себе цитировать Бендера, то, вероятно, стоит позволить и ребенку почитать просто смешную, просто увлекательную, просто «разгружающую» книгу. Ди Тофт для этого вполне подходит.

http://www.openspace.ru/literature/events/details/34138/?expand=yes#expand

Самое существенное свойство дневниковой прозы Гомбровича состоит в том, что это литература в изоляции, литература наедине с собой. «Дневник» был написан в эмиграции и на коммунистической послевоенной родине Гомбровича не печатался до 1986 года, хотя в Европе его автор уже двадцать лет был прославленным писателем: пьесы ставились в театрах от Парижа до Стокгольма, собирая восторженную прессу, а роман «Космос» был удостоен Международной литературной премии (Prix International de Littérature, учрежденная как альтернатива Нобелевской в 1960 году — ее первыми лауреатами стали Сэмюэл Беккет и Хорхе Луис Борхес). Но дело не только в этом: Витольд Гомбрович не пользовался успехом и у товарищей по изгнанию, поскольку всю жизнь, еще с довоенного времени, последовательно и язвительно выступал против того польского «судорожного патриотизма», который полагал архаичным, провинциальным и душевно вредным («Однако мое положение как польского литератора становилось все более неприличным. По крайней мере я не горю желанием представлять хоть что-нибудь, кроме себя самого, но эту представительскую функцию нам навязывает мир вопреки нашей воле, и не моя вина, что для этих аргентинцев я был представителем современной польской литературы. Передо мной стоял выбор: согласиться с этим стилем, стилем бедного родственника, или ликвидировать его — при этом ликвидация должна была бы произойти за счет всех более или менее выгодных для нас сведений, какие были сообщены, и это было бы наверняка ущербом для наших польских интересов»).

Человек в «Дневнике» не торопясь ищет формулировки, для которых ему не приходится потом выдумывать предлог, создавать искусственную говорящую голову-персонаж, чем так грешат многие нынешние романисты.

Дневник как форма необыкновенно важен сейчас (а вероятно, и всегда), потому что только максимальное приближение автора к герою в конце концов позволяет ему поглядять отстраненно на самого себя и измениться. Именно этим следовало бы заниматься литературе и нам с вами в переходные застойные времена, чтобы по наступлении момента хоть каких-то действий не оказаться к ним неподготовленными, как это иногда кажется сейчас, в минуты уныния, наступившего после общественного подъема декабря — февраля. Но лучше поздно, чем никогда: «Мы должны почувствовать себя актерами, которым приходится играть в плохой пьесе, которые не могут разыграться в своих тесных и банальных ролях. Это сознание даст нам, по крайней мере, возможность сохранить нашу зрелость до того времени, когда мы сможем стать более реальными».

«Дневник» Гомбровича хочется цитировать подряд, все шестьсот страниц, и по всем поводам — от литературно-политических до светских и бытовых. Позволю себе еще одну пространную цитату, в которой Гомбрович объясняет тот механизм трезвости, который и позволяет человеку меняться, на примере своего знаменитого снобизма. Тема происхождения была для Гомбровича одной из важнейших; в «Дневнике» он то пространно перечисляет своих высокородных предков и принадлежавших его предкам владений, то восклицает: «Я — пошлый сноб!» — и эта черта не могла не казаться комичной или достойной осуждения его авангардистскому окружению («Поэт Броневский говорит мне: — Что вы делаете? Что это за диверсия? Вы даже коммунистов заразили гербовником!»). Дело, однако, в том, что интеллигентный человек, по мнению Гомбровича, не тот, кто отрицает своих демонов, а тот, кто заглядывает им в лицо.

Хочется верить, что теперь, когда читатель возвращен Гомбровичу, этот читатель, то есть мы вооружимся его универсальным методом в осознании новых форм коллективизма и каких-то неистребимых, судя по всему, за полвека общественных болезней и немного приблизимся к той индивидуальной совести и индивидуальному мышлению, которые Гомбрович дорого для нас купил.

http://www.openspace.ru/literature/events/details/35443/?expand=yes#expand

Замысел скандального романа по мотивам Сэлинджера далеко выходит за пределы пародии, стилизации или сиквела.
Сначала напомню контекст. Скандальный (дошло до судебного процесса) роман вышел в 2009 году. Под несколько хипповатым именем автора скрывается, кажется, шведский издатель и писатель Фредрик Колтинг, тридцати трех лет от роду — авторство свое он, впрочем, отрицал. Роман представляет собой сиквел, как его не вполне справедливо называют, культовой книги Джерома Сэлинджера «Над пропастью во ржи»: состарившийся 76-летний герой и его «посмертные» (после сэлинджеровского романа), вечерние, старческие блуждания и метания.

Извилистый путь героя, мимо дома, где прошло его отрочество, по улицам, по которым он ходил в сэлинджеровском романе, с заходом на кладбище, где лежат его родные и внове придуманная жена Молли, ведет к Дому Писателя. Но герой не знает об этом. (А Писатель ждет.) В роман входит стилизация под детективное расследование — нарочито наивное, нелепое, фарсовое. Герой находит блокнот писателя и ищет его владельца. Но данных слишком мало для логических умозаключений. Героя ведут не улики и логика, а судьба и случай — к его Отцу. И вот он у него, понятия не имея, кто это. Сретенье. Явление Спасителя. Потому что спасение впереди. Для обоих. Последняя попытка Творца убить героя — бронзовой собакой со стола. И окончательное Его смирение. Автор-Творец-Отец отступает и дает герою свободу. Из дома Отца персонаж выходит уже один.

И вот тут-то только и происходит — неслучайно, вероятно, — органическое явление еще одного сэлинджеровского персонажа: Фиби, младшей сестренки К. До этого сэлинджеровские персонажи либо появлялись как парафразы, либо напоминали тени, как Стрэдлейтер. А тут полноценное и очень трогательное, полное любви существо. Очаровательная некогда и преданная брату Фиби — ныне старушка, впавшая в детство и слабоумие. Герой похищает ее из дома престарелых (кажется, первый ему принадлежащий поступок). Они едут в Нью-Йорк, приходят на игровую площадку, почти такую же, что и та, на которой заканчивался роман Сэлинджера (лошадки карусели). А затем, после небольшого сердечного приступа героя и его видений (дети, рожь, пропасть), то ли вновь оказываются в санатории для престарелых (для состарившихся героев), то ли герой наконец умирает и возвращается к тем, кого любит. Санаторий? Кладбище? Инобытие? Нужное подчеркнуть. Сюда к нему приезжает и его сын. На место одержимости и шизофрении возвращаются любовь и свобода.

http://www.openspace.ru/literature/events/details/35320/?expand=yes#expand

Алан Черчесов — писатель конъюнктурный. Не только в том смысле, что его роман «Венок на могилу ветра» получил Малую премию им. Аполлона Григорьева, что его обласкал Андрей Немзер, что книги Черчесова номинировались на все крупные русские премии, а сам писатель сделал впечатляющую международную литературную карьеру — его резюме включает даже такую экзотическую строчку, как «Участник международного писательского семинара Баптистского университета Гонконга». Но и в том, что место Черчесова в литературной систематике определить можно с большой точностью: он то, что сегодня условно можно назвать «изощренный стилист набоковской школы» — сюда же можно отнести, скажем, Ольгу Славникову и Сергея Самсонова. Писателя этого типа вычислить можно чисто арифметически, машинным методом посчитав частоту употребления слов «будто», «словно» и «точно» на страницу текста. Но и невооруженным глазом — стоит развернуть «Дона Ивана» в любом месте: «В холода отряжают яремнику драную бурку и скудельную пену овчины. Нутро согревает первак самогон. Потом как-то раненно, сбоку, из-под полы у раздатчицы-скуки, подползает к сараю весна. Осмелев, она тычет в прорехи неструганых досок отчаянным писком птенца, на который в груди отзывается клекотом плакса-надежда».

Очевидно, что на смысл приведенной цитаты никак не влияют контекст, жанр произведения, фабула, степень реализма — все это факторы глубоко второстепенные и могут варьироваться, одно неизменно: на страх клеветникам, давно уже объявившим о смерти автора, в романе изощренного стилиста набоковской школы автор не только живехонек, но и не терпит соперничества со стороны героя.

Герой нового романа Черчесова — писатель, который пишет роман о Доне Иване (он же — реинкарнация Дон Жуана, Фауста и Вечного жида в одном лице), который живет с писательницей по имени Жанна, которая пишет о нем роман. Речь писателя перемежается речью самого Дона Ивана, ведущего диалог с автором. У Писателя (назовем его так, с прописной, чтобы не путать с автором — Черчесовым) есть жена и друг, которые пересказывают роман друг другу и подсказывают Писателю, что писать дальше. Мир Дона Ивана населен куда более густо: помимо ожидаемой череды женщин и просто проходных персонажей там есть, например, как минимум еще один писатель. Вряд ли этот пересказ поможет читателю разобраться в той расписной матрешке, которую представляет собой система черчесовских персонажей, но в этом вовсе нет нужды: все они — отражения, тени и двойники друг друга. Трудно сказать, чем руководствуется автор, назначая очередного персонажа то двойником, то тенью, то отражением, но не будем придираться: если уж с Пушкиным, по его собственному признанию, Татьяна Ларина «удрала штуку» — грешно осуждать Черчесова, когда тот не может управиться с десятком взаимозаменяемых и бестелесных клонов.

Но в том, что уже в наше время в совершенно не сказовом повествовании герой, например, «обувает мокасины», не прочитывается эстетический вызов. Не ощущается в этом факте формальный эксперимент или стилизация, хоть режьте. Согласно современному русскому словоупотреблению, обуть можно ребенка или лоха в темном переулке, а мокасины можно надеть, или автор должен привести очень убедительное объяснение, какой новый смысл в это проходное сообщение привносит безграмотность.

Это может показаться буквоедством, но мы говорим о писателе, чьи герои большую часть романного времени рассуждают о языке и для которого парадокс, построенный на каламбуре, — краеугольный камень творческого метода.

http://www.openspace.ru/literature/events/details/33892/?expand=yes#expand