-
Главная
- Советуем почитать
Новости библиотеки
Советуем почитать
Советуем почитать
Нина Шнирман написала добрую, нежную и веселую книгу «Счастливая девочка». Правда, живет ее девочка в сталинские годы
Из этой идиллии о жизни одной семьи в конце 1930-х — середине 1940-х мы многого не узнаем. Не узнаем, чем именно занимался отец главной героини, «счастливой девочки» Нины. Поймем только, что он отлично играет в Сонного Бегемота, которого совершенно невозможно добудиться, замечательно катает на раме велосипеда свою маленькую дочку, сочиняет смешные домашние стихи, у него «золотые руки», а еще, кажется, он «большой ученый». Мы так и не разберемся, кого именно привезли в Свердловск поздней осенью 1941-го из Средней Азии — каких таких людей, почти «раздетых», прямо накануне морозов. И ни разу не услышим слова «Сталин», «пятилетка», «пионер», «советский».
Мемуары (хотя на самом деле квазимемуары) Нины Шнирман написаны от лица девочки, сначала двухлетней, потом шестилетней. Если отказаться от рефлексии, читать их — чистое наслаждение.
Короткие, трогательные истории о маленькой Нинуше и ее семье — Мамочке, Папе, благоразумной старшей сестре Эллочке, ангелоподобной младшей — Анночке. Девочки занимаются примерно тем, чем и положено в их возрасте. Строят из кубиков замки, прячутся в шкаф, прыгают по кровати, читают стишки на Новый год, получают подарки.
Эта книга написана французским автором и в первую очередь для французских читателей. Во-первых, это означает очевидное: текст переведен с языка Бальзака и Уэльбека. Упоминание последнего неслучайно: Ирина Васюченко и Георгий Зингер переводили «Элементарные частицы» — и в этой сугубо документальной книге тоже, к счастью, не ограничивают себя в выразительных средствах. Кроме того, еще два обстоятельства.
Во-первых, само название книги показывает, что она следует в русле так называемой Школы «Анналов» или «истории повседневности»: крупные исторические сдвиги объясняются здесь через мельчайшие факты и подробности быта, действительно чрезвычайно любопытные, хотя и не всегда относящиеся к делу. Так, например, упоминая о том, что начиная со Средних веков и вплоть до XIX века в Западной Европе и США не считалось чем-то из ряда вон выходящим держать в городе свиней (уничтожавших к тому же пищевые отходы), автор приводит следующую душераздирающую историю: «…в 1403 году в городе Мёлане была передана в руки палача свинья, обвиняемая в том, что съела маленькую девочку. А в 1408 году кабан смертельно ранил ребенка в Пон-де-л'Арш. После содержания в тюрьме в течение 24 дней, оплачиваемого хозяином по тарифу в два денье за день (каковая плата обыкновенно взималась за всякого узника), того кабана повесили». Рассказывая о «клюкарях» (тряпичниках конца XIX века, с их замкнутой и сложной иерархической структурой), де Сильги приводит подробность их образа жизни, сделавшую бы честь Гиляровскому или Диккенсу: «Каждый вечер они меняли квартал, а спали иногда “на веревке” в каком-нибудь кабаре в окрестностях Центрального рынка.
Записные книжки вообще, как правило, жанр, интересующий по большей части историков литературы и филологов. Исключения редки, и самое яркое (близкое) из них — записные книжки Ильфа: «уволили за половое влечение», «Публий Сервилий Воскобойников», «вот радио есть, а счастья нет». Все эти мелкие дребезги, не вошедшие в «большие» тексты, ценны сами по себе — отчасти тем, что вошли в поговорки, по крайней мере у части читателей; отчасти тем, что по этим впроброс сказанным словам оказывается неожиданно легко восстановить исторический и иной контекст в довольно существенной его полноте. Записные книжки Вагрича Бахчаняна — это даже не «записные книжки писателя»; к маргиналиям такого рода мы более или менее привычны. Он работает с наиболее, как принято считать, мусорным жанром — каламбурами, игрой слов. Но чем дальше углубляешься в странную книгу, тем яснее становится, что эта работа сродни всему тому, что было создано Бахчаняном. Простые, если не сказать дешевые, словесные игры оказываются преобладающим жанром не потому, что автор так уж прост, а потому, что это, возможно, самый демократичный способ деконструкции языка, идеологии, дискурса, — подобно анекдотам.
Многие шутки, давно уже ставшие народными, имеют автора — Вагрича Бахчаняна. Или по крайней мере так считается. «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью» — это, вероятно, придумали десятки людей, но, кажется, только Бахчанян сумел интегрировать немудрящую речевую практику в более широкий контекст, как бы мы его ни называли: «соцарт», «концептуализм», любое другое слово. Эти простоватые на вид словесные объекты то и дело оказываются туго свернутыми историями, иногда важными. Вот «плутовской роман без вранья». Вот «военный ипподром», вот «откладывать смерть на черный день». Часть записей Бахчаняна образцовые моностихи — как «народы, управляемые по радио». Часть — сверхкороткие рассказы, которые сделали бы честь не одному более многословному писателю: «Впервые оделся во все новое в гробу». Встречается, наконец, и чистая поэзия: «Ресница падает на текст открытой скобкой».
Новый трехтомник Оскара Уайльда, в ближайшие дни выходящий в «Иностранке», издан с умом и вкусом. Предисловие Питера Акройда — изящно-небрежное, послесловие Натальи Трауберг — шутливо-снисходительное (естественно, это давняя статья, ничуть, однако, не утратившая в наблюдательности и обаянии). Наконец, два главных издательских сюрприза в трехтомнике — никогда не выходивший на русском «Оксфордский дневник» (заметки Уайльда об античной философии и культуре времен учебы в Оксфорде — том 3) и впервые издающиеся «Застольные беседы» (то, что в русской культуре, впрочем, кажется, давно прописалось под названием table-talk, — том 1).
Рассказчиком Уайльд был таким, что его слушателям гораздо ярче запомнились не сами истории, а то, как он их преподносил — каким жестом вынимал папиросу из серебряного портсигара и помахивал ею в воздухе, как менял тембр своего «пьянящего подобно вину» голоса. Одна дама, слушая Уайльда, вскрикнула: увидела вокруг его головы сияние. В другой раз люди, сидевшие перед полными тарелками, были столь захвачены его рассказом, что не притронулись к еде. Иные плакали, иные хохотали. На Уайльда и его новую историю специально приглашали в дома.
Кое-кто из слушателей все-таки мог справиться с потрясением и находил силы набросать сюжеты уайльдовских устных рассказов. Из этих-то осколков — кусочков воспоминаний, газетных публикаций, заметок — американский литературовед Томас Райт и собрал том этих текстов.
Появившийся в 1801 году во Франции, «Альманах Гурманов, призванный руководствовать любителями вкусно поесть», в России впервые был издан семь лет спустя и при переводе получил название «Прихотник, указующий легчайшие способы иметь наилучший стол». Автор его, Александр Гримо де Ла Реньер, известный гурман, посодействовавший возникновению традиции кулинарной болтовни, был незаслуженно забыт, и хотя многие пользовались его изобретениями, на автора они не ссылались. Теперь можно вновь познакомиться с тем, кто выпустил книгу о еде, охарактеризованную Верой Мильчиной как обращенную, «не к ее изготовителю (повару), а к ее потребителю; это была книга для чтения, посвященная исключительно еде: таких до Гримо еще не писали».
«Альманах…» – кулинарный путеводитель с помесячно разработанным «курсом»: в каждый месяц то или иное блюдо хорошо особенно. Впрочем, текст увлекательнее прозаичной поваренной книги, потому что рассказ о каждом из продуктов – не просто констатация фактов, а красочная иллюстрация, приводящая на ум живопись голландских натюрмортов, раблезианскую веселость и гротеск почти что гофмановский. Вот, например, пассаж, описывающий прелести мясной лавки господина Леблана: «На всех этажах развешаны полторы с лишним тысячи байоннских окороков: на полу и на потолке, на стенах и на окнах – повсюду одни только окорока. В этой ветчинной библиотеке ни одна дверь не закрывается, и свежий воздух, свободно гуляя по комнатам, ласкает и сберегает драгоценные мясные творения, зато все окна тут накрепко закрыты: ведь с улицы в дом могут налететь мухи. Что же до мышей и крыс, от них окорока охраняет роскошный черно-белый котище; этот верный страж имеет сходство со многими библиотекарями: он тоже никогда не дотрагивается до вверенных ему сокровищ.
