Советуем почитать

«Ад – это другие», – говорил Жан-Поль Сартр. Джонатан Кэрролл в новом романе пишет об обратном: «Мы постоянно разочаровываем самих себя. С годами разочарования накапливаются и становятся нашей значительной частью: разочарованным мной, уязвленным мной, озлобленным мной...» Но есть и добрые, радостные «я» – рожденные в счастливые часы. Эти разные «я» борются в человеке, приобретая разные обличья, порой стремясь разорвать его на части. «Все наши прежние личности решают, что нам делать и как поступить, а не только то “я”, что живет непосредственно сейчас». Идея, в общем, не нова: мы действительно сами виноваты во всех своих бедах. И если бы «Влюбленного призрака» написал автор с чуть меньшей долей таланта, получилась бы уныло-назойливая дидактика. Но Кэрролл придает этим рассуждениям небывалую красоту.

Надо сказать, что объяснения, которые мы вывели во главу статьи, в самой книге появляются лишь на последних страницах. Начинается же все с привидения. И с Ангела Смерти в виде тарелки с засохшими остатками яичницы.

А еще там была говорящая собака – как всегда у Кэрролла. А еще... Характерная цитата: «По тротуару шагали мужчина, собака и две женщины. Одна из женщин была привидением, мужчине следовало давно умереть, собака прежде была подружкой того, кому надлежало быть покойником, а вторая женщина была ни в чем не повинна, но ей выпало несчастье любить этого мужчину». Если вы еще не дочитали до 233-й страницы романа – то вряд ли что-нибудь поняли в этом раскладе, правда? Как говорится: «Кто все эти люди?» Автор вываливает на нас такую кучу событий, что разгрести ее получится не сразу.

Но самое, пожалуй, главное, что Кэрролл продвигает идею свободы выбора несколько дальше христианских границ. В его романе люди становятся окончательно свободны, решая, в том числе, и когда им пора умереть. А «Бог и его многочисленная рать теперь только наблюдают, словно зрители на футбольном матче, за тем, как разворачиваются события». Странно – однако жизнь становится только лучше. Но сложнее.

Дмитрий Малков, «Книжное обозрение», №13, 2010

Человек разговора

Сборник «Дар и крест» — живой и глубокий портрет «мадам Честертон», знаменитой переводчицы Натальи Трауберг, в интерьере эпохи и близкого круга друзей.
Парадоксальным образом советская эпоха породила плеяду блестящих переводчиков. Нина Демурова, Наталья Ман, Николай Любимов, Нора Галь, Рита Райт-Ковалева, Соломон Апт и другие, которых было и осталось еще много. Их много, а Трауберг одна.

И это не значит, что они менее достойны или талантливы, нет, просто она была другой, ни на них, да и ни на кого не похожей. «Оставаясь в мире, она миру не принадлежала», — как сказано в первой, мемуарной части книги, которую составили воспоминания Анны Шмаиной-Великановой, Григория Кружкова, Нины Демуровой, Бориса Дубина, Алексея Юдина, сына Натальи Леонидовны Томаса Чепайтиса, Пранаса Моркуса. Инаковость Трауберг проявлялась разнообразно, но кратко можно обозначить ее словом «миссионер» — вот тот самый «дар и крест», который Трауберг несла на редкость свободно и кротко, проповедуя «просто христианство» и за дружеским столом, и в публичных беседах, и в переводах.

Ее любимыми авторами стали Честертон и Льюис, популяризаторы христианства в охладевшем к вере ХХ веке. Позднее к ним добавился и добродушный беллетрист Вудхауз. Трауберг слушали неизменно жадно — и те, кто приходил к ней в гости, и те, кто посещал ее лекции, и те, кто включал по радио ее передачи уже в 2000-е гг., радуясь ей такой, какой она была.

Излучавшей счастье особого рода, которое напоминало о заповедях блаженства, как пишет о ней Анна Шмаина-Великанова, лившей на окружающих «сладость и свет» (вудхаузовский рецепт райской жизни). Это с одной, небесной стороны.

С другой, вспоминает Алексей Юдин, в гостях у одного литературного семейства в Лондоне знаменитая русская переводчица попросила вместо ритуального чая вина и после нескольких бокалов вдруг безмятежно уснула, подвергнув хозяев серьезному испытанию.

К этому живому и прекрасному портрету составители Елена Рабинович и Мария Чепатийте добавили кружные «клейма», решившись на рискованный, но совершенно оправдавшийся эксперимент.

Во вторую часть книги они поместили тоже мемуары, но вовсе не о Трауберг, а о тех, кого она близко знала, с кем общалась. О Сергее Аверинцеве, которому посвящено ироничное и веселое эссе Ольги Седаковой, о «Патере» — отце Станиславе Добровольскисе, к которому паломничала московская и литовская интеллигенция, Наталья Трауберг в том числе (эссе отца Евгения Генрихса). Об отце Илье Шмаине (воспоминание Елены Рабинович), о Саше Васильеве, книготорговце, о котором рассказал поэт Томас Венцлова. И о других известных в узком кругу людях, живших во времена полуночных бесед, невольно жесткого деления окружающих на своих, посвященных, опознающих коды, и не своих, в эпоху, когда в этом узком кругу посвященных любить было легче, чем ненавидеть, как сказал Пастернак. Рассказать и об этом — точный ход, потому что Трауберг, не принадлежа этой среде полностью, тем не менее от нее была неотделима.

Наконец, третья и последняя часть книги опять не о Наталье Леонидовне — здесь собраны филологические работы очевидно знавших ее Федора Успенского, Томаса Венцловы, Нины Брагинской и других, работы, отчасти очерчивающие круг ее интересов и свидетельствующие о ней как о филологе, которым она, правда, себя не считала.

На панихиде по Трауберг отпевавший ее священник сказал: «Она была очень красивая женщина!»

Судя по сборнику «Дар и крест», по чудным фотографиям ясноглазой и неотразимо обаятельной и по воспоминаниям — в точности так оно и было. Очень красивая.

http://www.vedomosti.ru/newspaper/article/2010/06/24/238435

«Продаются / недорого / 206 / немного слезливых / стихов о любви, / сочиненных/ семнадцати-/ летним / поэтом. / Звонить Смерти». Это, к счастью, Бротиган, но не о Бротигане. Хотя без Смерти не обошлось – Эдна Уэбстер обнародовала рукописи, которые когда-то оставил ей юный поэт, друг ее сына и возлюбленный ее дочери, лишь в 1992 году, почти через десять лет после того, как юный поэт, уже ставший живой легендой и литературным идолом 60-х, покончил с собой.

«Собрание Эдны Уэбстер» – гремучая смесь короткой прозы и не менее лаконичной поэзии. Это не проба пера, юмор и сюрреализм здесь уже узнаваемые, бротигановские. Тематика – любовь, смерть, фантазия, детство. Любовь – Протей в ударе на бразильском карнавале метафор, ей ничего не стоит вырядиться в колу или ломоть яблочного пирога и отправить лирического героя в ад за забытой прекрасной дамой шляпкой, а потом бац! – «Когда я ее / целую – это как / Целовать мыше-/ ловку, / уже/ взведенную» и «Настанет день –/ Время / умрет, / а / Любовь / его / похоронит», и просто «Твои / глаза – / это / форель», – и думайте что хотите. Фантазия просит на день рожденья дохлую мышку и синий кусок красного леденца и воздвигает город Понарошку, что больше Нью-Йорка, больше, чем все города сразу. А также навевает лирические воспоминания о клинике для душевнобольных (куда Ричард Бротиган попал после ссоры с девушкой, раскритиковавшей его стихи, – не сошлись любовь с фантазией). Да и с детством все не так просто – оно и шедеврально смешной «Мобилизованный сказочник», и глухие отголоски собственных грустных и неблагополучных юных лет (в позднейших произведениях таких подробностей уже не будет). Смерть же, как бы страшна и гадка ни была, все-таки оставляет возможность задумчивого вопроса: «А / это / незаконно – / есть / мороженое / в аду?» Будем надеяться, что – можно. Хотя бы поэтам.

Мария Мельникова, «Книжное обозрение», №12, 2010

Заслуг и титулов автора этой книги хватило бы на две жизни. Кажется, их можно перечислять бесконечно: профессор медицины Манчестерского университета, талантливый поэт и прозаик, философ, один из пятидесяти выдающихся интеллектуалов Великобритании, по мнению газеты «Independent». Неудивительно, что такой человек взялся за столь многосторонний и объемный труд и в итоге создал для нас долгожданную «инструкцию по применению головы». К тому же неудивительно, что эта книга в принципе появилась на свет, учитывая огромный успех, который имела вышедшая пару лет назад в той же серии издательства «Амфора» «Краткая история человеческого тела» Дженифер Эккерман.

С первых же строк Рэймонд Таллис предупреждает, что его труд о голове мало расскажет о головном мозге, а даже напротив, станет своеобразной критикой нейроцентрической теории индивида и его сознания. О мозге и сознании и так написано довольно много: статей и монографий, всевозможных пособий и книг. В отличие от них автор предлагает читателям совершить увлекательное и захватывающее путешествие вокруг головы. Головы как части тела, с которой мы себя отождествляем. Головы как пристанища нашего эго, нашего сознания и души. Но одновременно и головы, совершающей множество инстинктивных, бессознательных природных функций. А так же задействованной в нашей повседневной сознательной жизни и вовлеченной в круговорот окружающей нас среды, в рамки социума. Затеянное физиологом и философом грандиозное путешествие наверняка заставит читателя с удивлением взглянуть на механику самых обыденных процессов, таких как зрение, дыхание, речь, слезы, пот, слух, зевота, глотание, свист, смех, секс, старение и смерть. Почему люди краснеют, когда им стыдно, что такое поцелуй с точки зрения философии, существует ли особый вирус смеха, способный вызвать эпидемию бессмысленного хихиканья, может ли банальная ушная сера стать уликой, изобличающей преступника... Об этом и многом другом ведется остросюжетный рассказ, умело совмещающий позиции физиологии, социологии, философии. Различные точки зрения, выбранные для изучения предмета, не противопоставляются и не соперничают, а взаимообогащают друг друга, позволяя посмотреть на голову с самых неожиданных сторон и составить наиболее детальный, многослойный и многоуровневый ее «портрет».

Автор-эрудит, наделенный к тому же и тонким, поистине английским чувством юмора, обильно орнаментирует текст цитатами из классики мировой литературы, высказываниями по изучаемым темам философов и ученых, познавательными научными фактами из разряда «а знаете ли вы». А так же философскими отступлениями, интересными и неожиданными наблюдениями на основе личного опыта думающего, наблюдательного и неординарного человека. Все это делает книгу богатой и насыщенной и вовлекает читателя в собственные раздумья – для примера разумного использования важной и неотъемлемой части нашего тела. А так же учит бережному отношению и уважению к собственной, единственной и неповторимой, драгоценной и подчас такой непостижимой во всех смыслах голове.

Мария Ульянова, «Книжное обозрение», №11, 2010

Произведения, которые создает Леклезио, хороши прежде всего тем, что заставляют вас изменить взгляд на вещи, казавшиеся раньше такими обыденными, что вы их как бы не замечали. Взять, например, солнце или пролетающие дни, или гудение насекомых. В этот же ряд он может поставить улыбки родителей, дружбу, любовь и музыку. Его книги как калейдоскопы с десятками узоров: если смотреть в них, то очень многое превращается во что-то яркое – как будто туман рассеивается. И это приободряет. Невзирая на то, что он рассказывает о человеческой потерянности, детском страхе или общем горе – о том, что всегда сопровождает все войны. «Блуждающая звезда» – роман о двух девочках, еврейке Эстер и арабке Неджме, которые знакомятся в Израиле, по дороге в лагерь палестинских беженцев, куда обе бегут вместе с близкими. «Знакомятся», значит, обмениваются именами, записывая их на черных тетрадках друг дружки. Больше им не суждено будет увидеться: последствия войны. Останутся только воспоминания на всю жизнь и выведенные большими буквами два одинаковых имени: оба переводятся как «звезда».

Леклезио обожает язык таинства. Загадка для него, как начинка в пироге: сразу не скажешь, какая она и есть ли вообще, – поймешь, только если попробуешь раскусить. Загадками полны пустынные пещеры, зеленые долины, солнечный свет, невозможно-синее небо, пение и музыка ветра, а также слова, лес, пламя свечей, сумрак и взгляд черных глаз. И, пожалуй, это может смутить – чувство дежавю: будто каждое сказанное слово – крик, смех, шепот или стон – отзывается в вас странным эхом, повторяясь два-три-четыре раза, в зависимости от того, сколько других книг автора вы прочитали. Если эта не первая, тогда ничто не покажется чужим, непонятным, но и новым – тоже. Впрочем, это не означает, что «старое» не способно встревожить, просто Леклезио не любит «перестраиваться».

Иногда его рассказ как бы ныряет, как дорога в горах, по которой движутся герои, и это делает его похожим на легенду. Вот он пишет о том, как Эстер с матерью спасались бегством от немецких солдат вместе с другими беженцами-евреями, – и они словно парят над землей: сквозь ущелья, по склонам и тропкам, скорее – к итальянской границе. Все, что они видят в пути, видите и вы: это как огромные цветные фотографии на выставке в галерее. Такие багрово-сине-зеленые пейзажи поражают воображение: плывут и рвутся, и стекают ручейками – гипнотизируя, точно змеи, своих жертв. Леклезио умеет создавать ощущения, рисуя картины так, что вы кожей, кончиками пальцев, носом чувствуете то, о чем он пишет. И какой бы ни была его тема, это всегда похоже на поэтическое приключение: с помощью слов он собирает в дорогу своих героев, вас и сам идет следом, однако там, где все в итоге оказываются, слова как таковые обычно не имеют значения. Главное – ощущения, из которых рождаются чувства, а из них – мысли. Здесь, в этом романе, ему нужно, чтобы вы, как те люди, подумали: «Было страшно, но так красиво!». Их почти всех потом настигнут солдаты вермахта и отправят в лагеря смерти – вычеркнут из памяти, и останутся только те самые удивительные и грозные природные картины, словно просившие прощения, которые они увидели по дороге, думая, что почти дошли, что бояться больше нечего, что война вот-вот кончится.

Вера Бройде, «Книжное обозрение», №11, 2010