Советуем почитать

Пепперштейн для всех – на краю приемлемого, но это край одновременно очень многих вещей, и он оказывается парадоксальным центром. Это удивительный случай сверхуспешной маргинальности.
Илья Короленко, главный герой нового романа Павла Пепперштейна, — виртуозный киллер, в нагрузку обладающий ангельской красотой, наследственным литературным даром (его прадед — писатель Короленко) и левыми политическими убеждениями.

Он приезжает в столицу Чехии с двумя целями — убить русского бизнесмена Орлова и поучаствовать в конференции «Политическое значение весны», посвященной сорокалетию пражских событий 1968 года. На конференции он знакомится с молодой американкой Элли Уорбис, страстной левой интеллектуалкой, провозглашающей марксистско-теургическую доктрину «революционного секса». Между героями молниеносно начинается роман, однако за ними пристально следит отец девушки — капиталистический спрут Уорбис, знающий все о преступной деятельности Ильи и имеющий на него свои планы. В последней трети pulp fiction с идеями перескакивает в мистику. Появляется мумия первого коммунистического правителя Чехословакии Клемента Готвальда, таинственно омолодившегося в земляном зиккурате и ставшего лесным богом, а также последний чехословацкий генсек Милош Якеш, переквалифицировавшийся после отставки в славянского мага. И много подобной дичи.

Жизнь первого космонавта Юрия Гагарина в течение вот уже пятидесяти лет является объектом пристального внимания и послужила за это время материалом не для одной книги. Некоторые эпизоды биографии первого космонавта запротоколированы в чуть ли не стенографических подробностях. От использования или просто упоминания других биографам долго приходилось отказываться — в силу идеологических причин, а кое о чем, естественно, приходится лишь догадываться.

От биографии в серии «ЖЗЛ» ждешь разрушения мифов и стереотипов и критической работы с источниками. Лев Данилкин предлагает вниманию читателя биографию, составленную по большей части из фрагментов уже публиковавшихся мемуарных свидетельств, журналистских расследований и художественных произведений, как типа «Омона Ра» Пелевина и «Туманности Андромеды» Ефремова. Сам он называет свою жанровую манеру «вересаевской»: именно Вересаев в своих книгах «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни» использовал метод коллажа из «точно подобранных и остроумно смонтированных цитат». Вересаев специально оговаривает, что предлагает вниманию читателя «систематический и возможно полный свод свидетельств самого Гоголя и его современников», «не биографию», а «просто сборник материалов, подобранных возможно объективно». Объективность Вересаев видит в как можно более полном охвате материала, но при этом отдает себе отчет в том, что источники представляют собой разную ценность: «В подборе материала я старался быть возможно менее строгим и отбрасывал сообщения явно фантастические».

Про «Горы моря и гиганты» (это не опечатка, космологические представления Дёблина и его стилистические эксперименты не предполагают разделения запятой однородных членов) рассказывать сложно — как сложно пересказывать сны, записывать озарения, делиться инсайтом. Можно только, широко разводя руками, пытаться обрисовать масштаб всего действа — безумней «Безумного Макса», эсхатологичней Апокалипсиса, а еще тут больше воды и затопленных пространств, чем в «Водном мире» Балларда и в «Шраме» Чайны Мьевиля. Да, сравнивать, пожалуй, единственный выход. Представьте себе старомодную научную фантастику Герберта Уэллса, начиненную галлюцинозом Филиппа Дика и в растаманско-сказочном пересказе Амоса Тутуолы (в книге действительно есть сказки, то декадентские, как у Уайльда, то с классическим сюжетом, прямо по Проппу), проиллюстрированную создателями графического романа «Хранители» (в книге действуют и спасители человечества, а русский перевод, кстати, снабжен кадрами из «Метрополиса» и «Бунта машин»). И все это (XXIII—XXVII века описаны в семи книгах, русский перевод с приложениями и комментариями — 800 страниц) масштабировано до размеров мира если не Толкиена и Льюиса, то «Хроник Дюны» Фрэнка Герберта уж точно.

Да, представить себе все это действительно сложно, не менее, кстати, сложно было и писать эту вещь самому Дёблину в 1924 году. Нет, он не поплатился за нее безумием, как Мервин Пик за своего «Горменгаста», но долгие часы провел в библиотеках за минералогическими атласами Гренландии и легендами африканских племен и в берлинских музеях — Морском и Музее естествознания, а когда дописывал книгу в специально снятом доме, в одиночестве, то был близок к нервному срыву. На ее создание Дёблина, по его собственным словам, вдохновили камешки на балтийском взморье и деревья на улицах Берлина, а написание книги он уподобил молитве: «Я — молился... В этом и заключалось превращение. Я молился, и я это допускал. Противился, но очень тихо, как противятся молитве. Моя книга была уже не гигантской картиной борьбы градшафтов, но — исповеданием веры, умиротворяющей и прославляющей песней в честь великих материнских сил. <…> Я сложил оружие перед сидящей во мне автономной силой. И знал тогда, и знаю теперь: эта сила мною воспользовалась». И это «темная, неугомонно катящаяся сила… Вы, темнoбуйствующие, друг с другом сцепленные! Вы, нежно-блаженные, невыразимо прекрасные, невыносимо тяжелые неудержимые силы! Дрожащий хватающий жужжащий Тысяченог-Тысячедух-Тысячеголов! <…> Я не хочу уходить из этой жизни, не попытавшись выразить свои чувства: прежде часто сопрягавшиеся с ужасом, теперь — с тихим вслушиванием и догадками».

Давно уже пообещал поделиться ощущениями от очередного ЖЗЛ-труда А. Варламова; но его книга об А. Платонове, разрекламированная два года назад, вышла лишь сейчас. А. Варламов небось надеялся отписаться к 110-летнему юбилею «подопечного», а тут возьми да объявись толстый «Архив А.П. Платонова», и в нем документы, про которые биограф не подозревал. Пришлось усовершенствовать текст, задним числом втыкая изюм в булку.

Персонаж одного популярного романа был убежден, что «Пушкин писал по материалам». За Пушкина не поручусь, но профессор МГУ А. Варламов действует именно так. Хотя и уверяет, что не в фактуре, мол, счастье: «Задача биографа не искать факты, а осмысливать их». Вот про «осмысление» и поговорим.

Будучи знаком с несколькими жизнеописательными сочинениями А. Варламова, я, честно говоря, не ожидал сногсшибательных новаций. Неожидания оказались не обмануты. ЖЗЛ-технология отработана в лучшем виде. Разводишь эти самые «материалы», подбалтываешь пересказы произведений (в данном случае — платоновских), вливаешь продукты «осмысления» — и готово: больша-ая книга.

Вот был в 1920-х годах вполне известный, немолодой (Платонову годился в отцы) и честный писатель Викентий Викентьевич Вересаев. Помимо прочего, составил две биографические книги: «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни». В каждой из них просто свод информации — перед нами как бы два полноценных мозаичных портрета. Вересаев был человеком образованным, умным и имел полную возможность заодно высказаться о Пушкине и Гоголе «лично» (уж трюизмов и пошлостей наверняка бы не наговорил). Но, видимо, скромность не позволяла — довольствовался ролью составителя.

Рушди всегда странен. Он всегда «ни нашим, ни вашим». Он всегда между. Он получает «Букер Букеров» за «Детей полуночи», но адепты «чистой литературы» не продаются в аэропортных duty free по всему миру. Он экзотичен, влюблен в свою бросившую (брошенную) любовницу-мать Индию, но при этом космополитичен донельзя. Он либерален (выступает за модернизацию ислама, и нет, кажется, такого узника совести в мире, за которого бы он не заступился), но поддержал вторжение США в Ирак. Его везде раздражающе много, как у нас Дмитрия Быкова: он председательствует в Пен-клубе и выходит на сцену с U2 в их мегаломанском шоу Zoo TV. Он настоящая поп-звезда — снимается в «Бриджит Джонс», общается с президентами, не вылезает из колонок светских новостей. Его переводчиков убивали, Иран и Великобритания разрывали из-за него дипломатические отношения, ему никогда не посмеют дать «Нобеля» — странно, что при такой биографии он вообще еще пишет. Он настоящий сказочник для взрослых детей рубежа веков, нянькой у которых Facebook, а колыбельной — звонки айфона. Oн — это братья Гримм эпохи молескинов, Kindle и джетлагов, Гофман поколения икс. Когда трэш стал элитарен, он остается царем двух гор — трэша и элитарного. Попсовый, как Эко, доступный, как клип MTV, он до виртуозности довел искусство говорить просто о сложных и важных вещах. Действительно важных. Он видится мне этаким мастером из средневекового бомбейского (и не смейте при нем сказать «Мумбаи»!) цеха сказителей, с циркулем и айпэдом в руке. Такой неудобный писатель в мягкой обложке.

Странно, что у нас его издают — Рушди одинаково разочарует и тусовщиков из Гоа, и толстожурнальных пенсионеров, а средний класс у нас до сих пор ищут под увеличительным стеклом. Или не так — ведь издают же! И даже добрались до романа 2001 года (точности ради: если покопаться на Lib.ru, можно найти и неофициальный перевод этого романа). Да, это не самый известный и лучший Рушди. Он вообще подставляется и рискует многим в «Ярости». Во-первых, потому, что пишет «американский роман»: его герой, профессор Малик Соланка, хочет оставить свое «я», вместе с его болью, в Старом Свете и бежит от своих демонов в Америку, где снимает квартиру, погружаясь в город и его судьбы. Интенция заманчивая, но подводившая уже многих — как неамериканцев (от слабоватых последних фильмов Вендерса до Уэлша, скатившегося в «Преступлении» до интриги банального боевика и сентенций «плохо обманывать слабого»), так и собственно американцев (герой самого американского романа Паланика «Пигмей», неумолимый террорист, становится жертвой банальной американской семейной идиллии).