Советуем почитать

Оба классических вопроса — «Кто я?» и «Кто всем управляет?» — у Пелевина всегда задает маленький, заурядный человек: так было из романа в роман, из повести в повесть — начиная с «Омона Ра» и «Желтой стрелы» и заканчивая прошлогодним «Т». И хотя вопрошающий волею случая получает впоследствии сверхчеловеческие способности, ответ, который он получает, по большому счету, ничего не объясняет, а только запутывает. Это и было самой главной моралью у Пелевина — что ответ ты всегда должен искать сам, а чем при этом пользоваться — не имеет значения. Но если раньше все эти поиски обставлялись более или менее театрально — с летающими демонами, со всеми делами, то теперь декорации упали, все обнажилось до предела. В нынешней книге игра затеяна как никогда по-крупному — на первый взгляд. Надоела мистика? Надоели метафоры и увиливания? Хочется чего-то большого и крепкого? — пришурясь, спрашивает Пелевин. И «настоящего»? Да нет проблем. Обойдемся без мистики, никаких демонов и сущностей — зачем, когда у «вас» есть бог и дьявол. Вот вам ваше «настоящее» — глумится Пелевин. Хотите о боге? — будет вам бог. Богом работает еврей из Одессы, а дьяволом — майор МГБ, перевербованный ЦРУ.

Героя зовут Семен Левитан: как известно, фамилия, как и тело,— это судьба. Этот прием Пелевина нам знаком: он берет нечто безнадежно прошлое, показательно мертвое — ну что связывает, казалось бы, известного диктора Гостеле- радио и наши дни,— но каким-то удивительным образом клише из прошлого оборачивается хохочущей, мрачной, мерзкой субстанцией. Левитан — это голос советского бога. Мальчик Семен вырастает и тоже работает богом: по заданию спецслужб проникает в сознание Джорджа Буша-младшего, изображая Голос Свыше (при помощи специального импланта-передатчика, вживленного Бушу советской еще разведкой).

Чужой проникает в нашу среду, лелея коварные планы, но большое и светлое чувство… Ну и так далее: ничего неожиданного.

Если бы сюжет романа «Пигмей» взял в разработку не Чак Паланик, а какой-нибудь уездный графоман или голливудский сценарист (а в последнее время все чаще кажется, что это одно и то же), из него бы вышел конвейерный боевик/мелодрама, пункт № 16 в сборнике кочующих сюжетов: Чужой проникает в нашу среду, лелея коварные планы, но большое и светлое чувство…

Ну и так далее; не стану раскрывать всю интригу, но, поверьте, ничего неожиданного. В роли «нашей среды» выступает обычная у Паланика Америка среднего класса, в роли чужих – группа боевиков из неназванной тоталитарной страны, которые приехали в США по программе студенческого обмена. В их числе – главный герой-рассказчик, чье настоящее имя нам неизвестно (в отличие от имен его соратников); «Пигмеем» за особенности телосложения его называют уже в Америке.

Гиперактивная книжка, которая, поскуливая, мчится вперед, надеясь согреться, отвлечься от грустных мыслей и поймать собственный хвост
Один знакомый пес, зверь очень нервный, никогда не сидел на месте. Когда зимой его выпускали на улицу, он бегал по кругу, быстро протаптывая узкую тропинку в сугробах. Тропинка утрамбовывалась, сугробы росли, животное наматывало круги. Вот так и гиперактивная книжка Жана Ролена, поскуливая, мчится вперед, надеясь согреться, отвлечься от грустных мыслей и поймать собственный хвост.

Сначала, первые страниц десять, кажется, что автор страдает тяжелым, неизлечимым случаем логореи, а переводчики над этой болезнью еще и издеваются. Потом привыкаешь. «Описание Басманного тупика, которое читатель найдет ниже, вполне соответствует состоянию, в котором это место находилось, когда инженер Михаил Калашников праздновал в московском Центральном музее Вооруженных сил шестидесятилетие своего изобретения АК-47 (“А” – автомат, “К” – Калашникова, цифра же указывает на год его создания). 

И это «Всё» о нем

Издательство «ОГИ» выпустило собрание произведений Александра Введенского. Выход этой семисотстраничной книги сопровождался некоторой общественной ажитацией, вполне, впрочем, объяснимой – книги Введенского не выходили у нас без малого двадцать лет. Эта искусственная эдиционная пауза была следствием юридического казуса, инициированного покойным литературоведом Владимиром Глоцером. Здесь не место вдаваться в подробности судебной борьбы за и против выхода книг Введенского в последние годы, но одно сегодня ясно со всей очевидностью – блокировка изданий Введенского была роковой ошибкой Глоцера, перечеркнувшей в сознании культурной публики его заслуги исследователя и критика и навсегда закрепившей за ним репутацию «человека, который лишил нас Введенского» на двадцать лет.

В прошлом году Глоцер умер, и книга Введенского не замедлила явиться.

Однако считать «казус Глоцера» вполне исчерпанным мы, к сожалению, не можем: долгожданное издание есть «продолжение случая», как писал в своей поздней (и, несомненно, структурно повлиявшей на такие тексты Введенского, как «Некоторое количество разговоров») прозе Кузмин. Поясняя мою мысль, я должен буду – в полном согласии с теми же структурными особенностями авангардной прозы 1920-х – предпринять некоторый экскурс в историю изучения и публикации наследия Введенского.

Конспект романа

Новый роман Садулаева «Шалинский рейд» попал в короткие списки двух наших главных литературных премий, «Букера» и «Большой книги», а сам писатель не так давно стал героем еще и политических новостей, вызвав своим интервью резкую отповедь президента Чечни Рамзана Кадырова.

Между тем «Шалинский рейд» заслуживает совсем другой оценки. Больше всего роман напоминает грамотную и умную политинформацию о Чечне. Лектор изъясняется на безупречно ясном и точном русском языке, дает очень толковые сведения о чеченских войнах, ее ключевых фигурах — Басаеве, Масхадове, Хаттабе, обязательно датируя события и помечая их на большой карте Чечни флажками.

Попутно он совершает экскурсы в смежные области: описывает представления обычных чеченцев о шариате (многие воображают шариат похожим на социализм), джихаде, традициях, окидывает зорким взором большой и малый бизнес, сопровождавший войны.