 | Уроженец Иркутска 48-летний Андрей Герасимов отучился на филолога в Якутском госуниверситете, по второму образованию он – театральный режиссер. Его произведения переведены на многие языки и отмечены престижными литературными наградами – от премии имени Аполлона Григорьева до «Национального бестселлера». Но к чему эти лаконичные биографические сведения? А к тому, что они перекликаются так или иначе с его новым романом «Холод». Точнее, с его главным персонажем. Известный и даже весьма модный столичный театральный режиссер Эдуард Филиппов (он же Филя), 42 лет от роду, находясь в состоянии жуткого похмелья, летит в свой родной город. В Сибирь, на Север, в Якутию. Туда, где мороз. Где холод. Тот самый, что дал название роману и определяет его ход, его температуру, его ритм. Геласимов оттолкнулся от реальной катастрофы, которая случилась в Якутске в декабре 2002 года, когда в сорокаградусный мороз на электростанции произошла авария – и тысячи людей остались без тепла, света, воды и иных коммунальных удобств. |
В романе аналогичная ситуация стала фоном, на котором происходят драматические, даже трагические события. Это не роман-катастрофа в кинематографическом смысле слова. Хотя смысл его именно катастрофический. Но катастрофа здесь имеет скорее внутреннее, можно сказать, даже экзистенциальное звучание. Холод царит на страницах романа – и реальный, природный, и метафорический, и моральный. И вполне уместным смотрится эпиграф к тексту из Тома Уэйтса: «Откуда было знать, что ад – это кромешный холод?» (То и дело поминаемый на страницах книги певец с брутальным голосом посреди сибирских холодов звучит весьма органично). В этой цитате – ключ к тексту.
Итак, «столичная штучка» с провинциальным бэкграундом отправляется в свой родной город. И не то, чтобы в умилении припасть к корням. «На Север Филиппову надо было по двум причинам. Во-первых, он был скотина. А, во-вторых, он был трус». Можно сказать и так. А можно сказать иначе: «На Север в свой родной город он теперь летел, чтобы, во-первых, самому объяснить другу, что у него не осталось выбора, а, во-вторых, ему позарез нужны были эскизы спектакля, в которых его друг, насколько он знал, уже успел сформулировать все свои основные и, наверняка, решающие для успеха этой постановки идеи».
Извольте: коллизия – модный режиссер подписал в Париже контракт на постановку спектакля, придуманного его земляком, партнером и другом. В обход этого самого партнера и друга. Можно подумать: вот она – завязка конфликта. Но нет. Обойденный друг-земляк – это лишь повод. Конфликт в другом. По дороге из аэропорта на своей исторической родине Филиппов видит из машины, подбрасывающей его в город, вылетевшую с трассы на обочину «десятку», завязшую в непроходимом снегу. Но помощи тем, кто находился в застрявшем автомобиле, спутники Филиппова оказать не захотели. Мало ли что: «Если они специально туда заехали, чтобы мы вышли на лед?.. Я не могу останавливаться. У меня при себе крупная сумма денег, а в здешних местах такое бывает...». А в злосчастной «десятке» была пара – муж и беременная жена, в момент аварии сломавшая ногу. Ни один из проехавших мимо автомобилей не остановился, чтобы помочь. Попавшие в беду люди замерзли насмерть... И начинает довлеть над московским режиссером тема ответственности за эту смерть – а говорят, с взрослыми был еще и мальчик (а был ли мальчик?).
И все это на фоне жуткого мороза. Его описания порой выходят чуть ли не на фантастико-поэтический уровень: «Кристаллы затвердевшего холода миллиардными колониями облепляли в городе любую поверхность, едва столбик термометра опускался ниже сорока. Эти колонии вели самостоятельную и как будто осмысленную жизнь. В их бурном росте и размножении читалась не просто стихийная экспансия, не один примитивный захват жизненного пространства – нет, они явно придерживались четкого плана. Холод здесь мыслил, и этот океан мыслящего холода со всей очевидностью чего-то хотел, чего-то ждал, к чему-то готовился». Холод здесь – не просто низкая температура воздуха. Это нечто большее. Нечто живое – и в то же время мертвящее.
Задубело все – воздух, земля, улицы, дома, люди. А тут еще и авария, оставившая людей без тепла. «Аварийная ситуация перешла на новый уровень. Ни городские службы, ни прибывшие из Москвы большие чины МЧС пока не могли ничего сделать. Силовые структуры тоже не справлялись. Мародерство и грабежи поползли по всему городу. Люди громили торговые точки, запасаясь продуктами, теплыми вещами и, вообще, всем, что попадало под руку. На одной из окраин в считанные минуты разнесли целый склад с промышленной теплоизоляцией. Защитные плиты из минеральной ваты вывозили на грузовиках». «Что будем делать, если тепло так и не дадут? – <...> Мы же тут все замерзнем», – доносятся здесь голоса.
Холодом прошита и душа героя. С его «несогласием с миром», с «неспособностью удивляться», с «открытым и вселенски осведомленным цинизмом», с «отстраненной манерой называть вещи своими именами, ничуть при этом не заботясь – оскорбляет это кого-нибудь или нет». Его трехдневное пребывание в родном городе – да и не вся ли жизнь? – порой приобретает черты цинично-алкогольного «трипа» («В своем пьянстве Филиппов не находил ничего выдающегося. Пять лет назад, когда после скучной череды жизненных неудач, творческих провалов и полной безвестности на него вдруг обрушился настоящий успех, он вообще не считал это пьянством. Тогда, в возрасте тридцати семи лет, ему неожиданно стали доступны такие напитки, о существовании которых до этого он просто не знал. Или знал, но не верил, как не верят в чужих, не очень внятных богов»). И еще: «смерти, как таковой, Филиппов почти не боялся. Похмелье было страшней».
Хотя, возможно, страшнее похмелья призраки прошлого, на которые натыкается Филиппов в своем блуждании. Призраки былой любви. Былых увлечений, побед и предательств. «Временами Филиппову действительно хотелось потерять память. Жизнь его отнюдь не была неказистой, однако вспоминать из нее он любил совсем немногое. Список того, что он оставил бы себе после внезапной и давно желанной амнезии состоял всего из нескольких пунктов». И что стало – или точнее – кто стал причиной смерти его жены Нины, отравившейся угарным газом? Вопрос остается висеть в воздухе. И еще – не обесценивает ли отсутствие боязни смерти саму жизнь?
Горькая и злая ирония щедро разбросана по тексту – а демон пустоты, преследующий протагониста, – его же альтер эго – придает роману психоделические нотки. И еще этот дьявольский холод! Холод, холод...
http://www.chitaem-vmeste.ru/pages/review.php?book=4468&pn=1
