Владимир Маканин хотел написать роман о стукачестве и легкости прощения, а получилось, как всегда, о русском безнадежье.
«Две сестры и Кандинский», новый роман Владимира Маканина, напоминает пьесу. Это роман быстрых реплик и просторных разговоров, едва сбрызнутых авторскими ремарками. Так свободнее, так, представив героям слово, можно тем не менее расставить на этих словах акценты, добавить им смыслы. По этой свободной форме гуляет эхо чеховских «Трех сестер».
У Маканина, правда, сестер только две — Ольга и Инна — и отец их не генерал, а диссидент, сидевший и уже умерший. И мечтают сестры не о Москве-Москве, а о Питере. И действие происходит не на переломе веков, а в начале 1990-х, в Ольгиной полуподвале-студии, заполненной репродукциями Кандинского. Так что «Две сестры и Кандинский» все же не рифма к «Трем сестрам», чеховские мелодии, звучащие здесь, — просто подходящее музыкальное сопровождение. Как и «почти-пьеса» — удобная форма для диспута, обсуждения ключевых, больных тем: палач и жертва, мужчина и женщина, предательство и прощение.
Начало 1990-х — любимая эпоха Маканина последних лет. Это переломное и продувное время отлично сочетается с вечной тоской одинокой женщины: выйти замуж, найти его. Но его и нет. В начале романа Ольга еще не знает, что «и быть не может». И ищет, и находит — молодого, перспективного политика-либерала перестроечной поры Артема Константу, зажигательного оратора, на него уже сделали ставку, вот-вот — и он въедет на белом коне в Московскую думу. Но трусость и глупость перечеркнут его триумфальный въезд — Артем побежит докладывать в КГБ о крамольной выставке из страха перед возможными последствиями.
Следующий избранник, в точную параллель к первому — все у Маканина, как обычно, посчитано и расчерчено (математик!), — молодой рок-музыкант Макс Квинта. Ничтожеством оказывается и он — Максим готов обокрасть Ольгу. И ему тоже дан от ворот поворот.
Последним на сцену является Батя, отец Максима, — профессиональный осведомитель. Очень маканинский персонаж — обаятельный, «стареющий, но все еще сильный, крупный мужчина» с «хорошей, широкой улыбкой», несуетливыми жестами и кучей сибирских «друзей по жизни». Друзья, как выясняется, — преданные им когда-то знакомые и соседи. Спустя годы, выйдя на пенсию, Батя разослал им в Красноярск, Новосибирск, Иркутск признания, по чьей они сидели вине. И от каждого получил в ответ прощение и приглашение приехать. Попить чифирь, поохотиться. Вспомнить. «Написал ему, что это я сдал его. Но я не навязывался. Звоницын уже не был, конечно, ссыльным. Но как же он мне обрадовался. Приезжай — вдруг закричал по телефону!.. И ни малой злобы».
Неужели прямо все-все Батю простили? Да. Но столь же невероятна и широта осведомительской Батиной квалификации — откуда столько жертв для доносов? Его засылали в компании диссидентов? Или он стучал только на соседей (историю о сданных соседях Батя тоже рассказывает)? Или все-таки был внутрикамерным стукачом? В реальности все это вряд ли возможно. Но когда Владимир Маканин заботился о правдоподобии? Никогда. Никогда он не был натуралистом, да и реалистом в лобовом смысле слова, всегда — демиургом, творящим собственный мир, существующий по автономным, им одним установленным законам.
Высочайшее мастерство Маканина — которое и в «Двух сестрах» ему, разумеется, не изменило, — заключается в том, что мир, им созданный, обладает абсолютной убедительностью. Что, пока читаешь роман, вопросов у тебя не возникает. Только закрыв книгу и вырвавшись из-под очарования снайперски точного маканинского слова, начинаешь понимать, что перед тобой очередная сконструированная «волшебная коробочка».
Коробочка «Двух сестер» выточена безукоризненно, но внутри нее — с точки зрения нравственной системы координат — смутно. Здесь не знают, что такое подлинное прощение, покаяние, любовь. «Работа такая», — спокойно объясняет Батя суть своих занятий. Что-то мало это похоже на покаяние. Впрочем, нигде и не говорится об истинных мотивах его признаний. И прощают его вовсе не из христианской любви — скорее, из брезгливой жалости, из страха перед все еще пугающим прошлым, из желания отделаться, может быть. Потому что все жертвы Бати — люди больные, старые и, судя по его же описаниям, сломанные, сдавшиеся. Палач и жертва сливаются в объятиях не из любви, а из-за того, что жертва махнула на самое дорогое рукой.
Как всегда, Владимир Маканин ставит обществу диагноз. Неутешительный, по-чеховски безнадежный.
Человек слаб и скорее сломается, прогнется, чем устоит. Ни Ольге, ни Инне не найти мужа — сильный пол измельчал, внешне самый мужественный в пьесе герой — доносчик. За «м-мужчину в доме» и мудреца оказывается заика Коля Угрюмцев, бездомный подросток, пригретый из жалости сестрами.
Оттого-то весь финал романа Ольга рыдает. Это плач от утраты иллюзий, от понимания, что побег в Питер, как и в абстракции Кандинского, не спасет. Сомнамбулически бродящий по ее студии Батя, беседующий с призраками прошлого, только усиливает ощущение вечной ночи и смутного сна, которыми открывается и завершается роман. Сна тяжкого и невыносимо грустного.
Майя Кучерская
http://www.vedomosti.ru/lifestyle/lifestyle-books/news/1327576/vsya_rossiya_nash_son
