Мартин Эмис, не переставая быть всего лишь «младшим Эмисом» (сыном знаменитого отца, сэра Кингсли Эмиса), вдруг превратился в классика. Его яд и эпатаж, его интерес к политике и истории, его ехидство и стилистическая эквилибристика — все это сегодня выглядит «папиной литературой», памятником прошедшему времени. Тем откровеннее кажется «Беременная вдова», ностальгический и отчасти автобиографический роман сексуального воспитания, роман о молодости, пропущенной через оптику зрелого бессилия. Смешная, горькая и слегка занудная книжка о метаморфозах и революциях — сексуальной революции, феминистской, но, главное, гормональной: о революции в одном отдельно взятом юном организме, о сексуальном напряжении «низов» и о «верхах» без лифчиков.«Беременной вдове» предпослано три эпиграфа. Цитата из Герцена: «Смерть современных форм гражданственности скорее должна радовать, нежели тяготить душу. Но страшно то, что отходящий мир оставляет не наследника, а беременную вдову. Между смертью одного и рождением другого утечет много воды, пройдет длинная ночь хаоса и запустения». Определение нарциссизма из энциклопедического словаря. И Овидий: «Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы / Новые». В общем-то этих трех эпиграфов достаточно, чтобы дать определение целому поколению, а заодно и сфере интересов Мартина Эмиса. Он всегда говорит о социальных проблемах, он всегда говорит о моменте перехода, но прежде всего он говорит о себе.
В герое «Вдовы» Ките Ниринге Эмис отражается, как Нарцисс в воде. Кит — очередное зеркало в эмисовской системе ехидных бесконечностей, возможно, чуть менее кривое, чем обычно. «Беременная вдова» вообще гораздо сдержаннее «Денег», «Стрелы времени» или «Успеха». Почти никаких преувеличений и фирменных эмисовских странностей. Разве что один из персонажей — почти карлик, родившийся в 1945-м, что вызывает у женщин потоки сочувственных слез и желание немедленно отдаться. Разве что одна из героинь, католичка, в конце романа примет ислам. Разве что герой однажды утром проснется в своей постели и обнаружит, что превратился в насекомое.
Кит Ниринг, изучающий историю литературы и женские тела, живет с одной девушкой, а влюблен в другую. Яркие солнечные дни 1970 года заполнены новыми формами, новыми жанрами, новыми томлениями и умениями. Компания двадцатилетних бездельников обживает итальянский замок, загорает у бассейна, болтает ни о чем и обо всем. Балаболы отреклись от старого мира — того, где властвовал вопрос, «падет ли женщина». В новом мире важнее, насколько изощренно женщина сумеет совратить. Девушки здесь ведут себя как мужчины, а мужчины томятся, страдают и врут. «При старом режиме любовь предшествовала сексу; теперь порядок вещей изменился».
Кит подозревает, что эти каникулы — высшая точка его юности. Это лето — со всеми желаниями и страстями, с письмами о похождениях распутной сестрицы, с остроумными репликами и кислым вином — окажется волшебным кристаллом, в котором отразится вся дальнейшая жизнь Кита. Это лето даст его жизни сюжет — и травмирует Кита навсегда.
«Сначала 1914—1918, потом 1939—1945 — с перерывом в двадцать один год. Таким образом, в 1966-м, согласно расписанию, установившемуся за два поколения, пора было посылать молодежь Европы на линию смерти — в винодельный пресс смерти. Но история сломала эту схему. Молодым не суждено было умереть; им суждено было, чтобы их любили». Чтобы их любили, а не чтобы любили они; вот в чем суть травмы героев «Беременной вдовы». Среди действующих лиц романа есть лишь один беспорядочно любящий человек — Вайолет, сестра Кита Ниринга. Она, как и ее прототип, младшая сестра Мартина Эмиса, умрет в 46 лет от алкоголизма, став своеобразной жертвой сексуальной революции.
Еще один герой «Беременной вдовы», умеющий любить, — литература. С одной барышней, которую, между прочим, зовут Шехерезада, Кит играет в «Дракулу», к другой возвращается, как к Диккенсову «Холодному дому». Героя мотает от Китса к Д.Г. Лоуренсу и обратно, он сплетничает о героях Джейн Остин, он не находит покоя ни в Шекспире, ни в Блейке. Да и кто же ищет покоя в Блейке!
И травма Кита тоже будет отчасти связана с литературой. После удивительного сексуального опыта, в процессе которого партнерша Кита переоденется в героиню «Гордости и предубеждения», Кит перестанет думать о любви, превратится в другого человека. А потом — как все быстро! — в зеркале отразится пятидесятилетний, потом шестидесятилетний, и финальная метаморфоза подберется совсем близко.
На этом гормональном фоне метафора о беременной вдове (в роли вдовы, по мнению Эмиса, выступает феминизм, а наследника так до сих пор и не видно) выглядит искусственно пристегнутой к роману игрой с переодеваниями. На самом деле физиологические метаморфозы интересуют автора гораздо больше, чем социальные потрясения, а рассуждения о классовых различиях меркнут перед рассуждениями о различиях возрастных. Стареющий Кит, женатый третьим браком; Кит, не ставший поэтом; Кит, похоронивший многих, но еще не ждущий смерти; Кит, любивший многих, но себя больше других; юный Кит, познающий границы собственной скуки и пределы своих желаний, — он лишь второстепенный персонаж. Главный герой — время, как это ни банально. Оно проходит, не оставляя после себя ничего и никого. Никаких вдов, никаких наследников.
Каждый роман Эмиса — летопись бурной борьбы с клишированными фразами и очевидными выводами, и в каждом есть что-то неуловимое, как будто пропустил важную деталь и теперь не уверен, что знаешь, кто убийца. В «Беременной вдове», написанной в 2010-м и уже переведенной на русский, с убийцей все понятно. Убийство здесь в каждой строке, и убийца — переводчик. Эмис сплетает свою прозу из мимолетных описаний, неожиданных сравнений и цитат, он жонглирует латинскими корнями, выбивая почву у переводчика из-под ног: «Мы не должны шельмовать Глорию. Знаешь, Лили, что это означает — шельмовать? — Ну, валяй. — От латинского “traducere”. “Проводить перед другими, выставлять на посмешище”».
Роман, одевшись в русское, приобрел неожиданные, новые формы: получился весьма неуклюжий текст о весьма неуклюжем возрасте; косноязычная история студента-филолога, который способен более или менее верно процитировать классику, но не в силах рассказать о женщине так, чтобы читатель представил себе человека, а не ожившую расчлененку: «...младенческий кулачок ее копчика, длинная гряда позвоночника, надкрылья лопаток. И на мгновение ему подумалось, что он, наверное, и вправду способен протянуть свои теплые молодые руки туда, обхватить; но тут она отвела в сторону основную массу своих волос, захватив их большим и указательным пальцами, открыв сзади длинную, покрытую пушком ароматную шею (в точности на уровне его носа)». Или: «...их мягкие формы двинулись вперед, минуя череду гаргулий, затем крутанулись, затем, бок о бок, удалились вниз».
Половину книги кажется, что пора снимать блокбастер «Переводчик» с каким-нибудь брутальным неразговорчивым механиком в главной роли: он сражается со словами, принимает заказ на ликвидацию предложений, избавляется от метафор-свидетелей. Редактор, который хотел бы что-то сказать этому типу об актере Беле Лугоши, национальном парке Серенгети или романе «Чувства и чувствительность», лежит, связанный, в багажнике с кляпом во рту. Переводчику никто не мешает, он мчится, ему нужно скорее, книга должна быть издана прямо сейчас, немедленно.
А потом как-то, знаете, не то чтобы привыкаешь, как тут привыкнешь («...согнутые колени прижаты друг к другу, а пальцы крепко вцепились в кромку розовой футболки, когда она, смеясь, попятилась короткими шажками, волоча ноги...» — и приходится немедленно отрываться от книжки, чтобы проверить, каково это, пятиться, волочить, цепляться за смеющуюся розовую футболку), не привыкаешь, а расслабляешься и начинаешь получать удовольствие. Мартин Эмис все-таки очень хороший писатель, жестокий и умный, и, когда добираешься до конца книги, плохой перевод вплетается в убийственный авторский замысел.
Из багажника доносятся сдавленные звуки.
Варвара Смурова
http://www.openspace.ru/literature/events/details/20532/?expand=yes#expand
Кит Ниринг, изучающий историю литературы и женские тела, живет с одной девушкой, а влюблен в другую. Яркие солнечные дни 1970 года заполнены новыми формами, новыми жанрами, новыми томлениями и умениями. Компания двадцатилетних бездельников обживает итальянский замок, загорает у бассейна, болтает ни о чем и обо всем. Балаболы отреклись от старого мира — того, где властвовал вопрос, «падет ли женщина». В новом мире важнее, насколько изощренно женщина сумеет совратить. Девушки здесь ведут себя как мужчины, а мужчины томятся, страдают и врут. «При старом режиме любовь предшествовала сексу; теперь порядок вещей изменился».
Кит подозревает, что эти каникулы — высшая точка его юности. Это лето — со всеми желаниями и страстями, с письмами о похождениях распутной сестрицы, с остроумными репликами и кислым вином — окажется волшебным кристаллом, в котором отразится вся дальнейшая жизнь Кита. Это лето даст его жизни сюжет — и травмирует Кита навсегда.
«Сначала 1914—1918, потом 1939—1945 — с перерывом в двадцать один год. Таким образом, в 1966-м, согласно расписанию, установившемуся за два поколения, пора было посылать молодежь Европы на линию смерти — в винодельный пресс смерти. Но история сломала эту схему. Молодым не суждено было умереть; им суждено было, чтобы их любили». Чтобы их любили, а не чтобы любили они; вот в чем суть травмы героев «Беременной вдовы». Среди действующих лиц романа есть лишь один беспорядочно любящий человек — Вайолет, сестра Кита Ниринга. Она, как и ее прототип, младшая сестра Мартина Эмиса, умрет в 46 лет от алкоголизма, став своеобразной жертвой сексуальной революции.
Еще один герой «Беременной вдовы», умеющий любить, — литература. С одной барышней, которую, между прочим, зовут Шехерезада, Кит играет в «Дракулу», к другой возвращается, как к Диккенсову «Холодному дому». Героя мотает от Китса к Д.Г. Лоуренсу и обратно, он сплетничает о героях Джейн Остин, он не находит покоя ни в Шекспире, ни в Блейке. Да и кто же ищет покоя в Блейке!
И травма Кита тоже будет отчасти связана с литературой. После удивительного сексуального опыта, в процессе которого партнерша Кита переоденется в героиню «Гордости и предубеждения», Кит перестанет думать о любви, превратится в другого человека. А потом — как все быстро! — в зеркале отразится пятидесятилетний, потом шестидесятилетний, и финальная метаморфоза подберется совсем близко.
На этом гормональном фоне метафора о беременной вдове (в роли вдовы, по мнению Эмиса, выступает феминизм, а наследника так до сих пор и не видно) выглядит искусственно пристегнутой к роману игрой с переодеваниями. На самом деле физиологические метаморфозы интересуют автора гораздо больше, чем социальные потрясения, а рассуждения о классовых различиях меркнут перед рассуждениями о различиях возрастных. Стареющий Кит, женатый третьим браком; Кит, не ставший поэтом; Кит, похоронивший многих, но еще не ждущий смерти; Кит, любивший многих, но себя больше других; юный Кит, познающий границы собственной скуки и пределы своих желаний, — он лишь второстепенный персонаж. Главный герой — время, как это ни банально. Оно проходит, не оставляя после себя ничего и никого. Никаких вдов, никаких наследников.
Каждый роман Эмиса — летопись бурной борьбы с клишированными фразами и очевидными выводами, и в каждом есть что-то неуловимое, как будто пропустил важную деталь и теперь не уверен, что знаешь, кто убийца. В «Беременной вдове», написанной в 2010-м и уже переведенной на русский, с убийцей все понятно. Убийство здесь в каждой строке, и убийца — переводчик. Эмис сплетает свою прозу из мимолетных описаний, неожиданных сравнений и цитат, он жонглирует латинскими корнями, выбивая почву у переводчика из-под ног: «Мы не должны шельмовать Глорию. Знаешь, Лили, что это означает — шельмовать? — Ну, валяй. — От латинского “traducere”. “Проводить перед другими, выставлять на посмешище”».
Роман, одевшись в русское, приобрел неожиданные, новые формы: получился весьма неуклюжий текст о весьма неуклюжем возрасте; косноязычная история студента-филолога, который способен более или менее верно процитировать классику, но не в силах рассказать о женщине так, чтобы читатель представил себе человека, а не ожившую расчлененку: «...младенческий кулачок ее копчика, длинная гряда позвоночника, надкрылья лопаток. И на мгновение ему подумалось, что он, наверное, и вправду способен протянуть свои теплые молодые руки туда, обхватить; но тут она отвела в сторону основную массу своих волос, захватив их большим и указательным пальцами, открыв сзади длинную, покрытую пушком ароматную шею (в точности на уровне его носа)». Или: «...их мягкие формы двинулись вперед, минуя череду гаргулий, затем крутанулись, затем, бок о бок, удалились вниз».
Половину книги кажется, что пора снимать блокбастер «Переводчик» с каким-нибудь брутальным неразговорчивым механиком в главной роли: он сражается со словами, принимает заказ на ликвидацию предложений, избавляется от метафор-свидетелей. Редактор, который хотел бы что-то сказать этому типу об актере Беле Лугоши, национальном парке Серенгети или романе «Чувства и чувствительность», лежит, связанный, в багажнике с кляпом во рту. Переводчику никто не мешает, он мчится, ему нужно скорее, книга должна быть издана прямо сейчас, немедленно.
А потом как-то, знаете, не то чтобы привыкаешь, как тут привыкнешь («...согнутые колени прижаты друг к другу, а пальцы крепко вцепились в кромку розовой футболки, когда она, смеясь, попятилась короткими шажками, волоча ноги...» — и приходится немедленно отрываться от книжки, чтобы проверить, каково это, пятиться, волочить, цепляться за смеющуюся розовую футболку), не привыкаешь, а расслабляешься и начинаешь получать удовольствие. Мартин Эмис все-таки очень хороший писатель, жестокий и умный, и, когда добираешься до конца книги, плохой перевод вплетается в убийственный авторский замысел.
Из багажника доносятся сдавленные звуки.
Варвара Смурова
http://www.openspace.ru/literature/events/details/20532/?expand=yes#expand
